j
Название книги | Эхо любви |
Автор | Рождественский |
Год публикации | 2023 |
Издательство | Эксмо |
Раздел каталога | Историческая и приключенческая литература (ID = 163) |
Серия книги | Золотая серия поэзии |
ISBN | 978-5-04-118370-7 |
EAN13 | 9785041183707 |
Артикул | P_9785041183707 |
Количество страниц | 352 |
Тип переплета | цел. м |
Формат | - |
Вес, г | 1040 |
Посмотрите, пожалуйста, возможно, уже вышло следующее издание этой книги и оно здесь представлено:
Книга из серии 'Золотая серия поэзии'
К сожалению, посмотреть онлайн и прочитать отрывки из этого издания на нашем сайте сейчас невозможно, а также недоступно скачивание и распечка PDF-файл.
ЗОЛОТАЯ серия поэзииРоберт РождественскийЭхо любви$Москва2022УДК 821.161.1-1ББК 84(2Рос=Рус)6-5Р62Составители А. Киреева, К. РождественскаяФотографии из архива семьи РождественскихОформление серии Алисы СамойловойВ оформлении обложки использована фотография:© .\1огдап8||и1|о / 8Ьийег81оск.сот;Иллюстрация на корешке: © Иопа1а81205 / 8Ьийег81оск.сот Используется по лицензии от 8Ни11ег81оск.сотРождественский, Роберт Иванович.Р62 Эхо любви / Роберт Рождественский. — Москва : Эксмо, 2022. — 352 с. : с ил.I8В^ 978-5-04-118370-7Роберт Рождественский родился поэтом. Его интоРоберт Рождественский, поэт и человек, предстает перед нами со страниц этой книги.УДК 821.161.1-1ББК 84(2Рос=Рус)6-51^В\ 978-5-04-118370-7© Рождественский Р.И., наследники, 2022© Оформление. ООО «Издательство«Эксмо», 2022ОтцуМы не виделись уже девять лет. Твои старые письма желтеют, а твои свитера, которые я ношу, уже не пахнут тобой. Твой голос остался только на пленке, кричит и шепчет из прошлого века. Твоя стихотворная «лесенка» в сегодняшней поэзии возЭта «лесенка» ведет в небо.Мы не виделись уже девять лет. Уходя, ты скаЯ не знаю, как можно быть счастливой без тебя....В этой книге — твое время, то самое, «сложное и неоднозначное», шальное и страшное, каким ты его видел и знал. И ты — каким оно видело тебя.Сегодня твои стихи уже не воспринимаются как эхо времени. Скорее, само время кажется лишь отНо я собирала эту книгу не для того, чтобы передать дух времени, и не для того, чтобы еще раз вспомнить о тебе — я помню тебя всегда. И не для того, чтобы рассказать кому-то: вот, жил такой поэт, писал стихи, был молодым, а потом перестал быть молодым, а потом умер, но стихи остались.Я просто надеюсь, что тебе понравится. Или хотя бы будет интересно.И еще одно — то, что я почти никогда не говориЯ люблю тебя.Ксения РождественскаяТолько детство-11936 год* * *Я родился —нескладным и длинным — в одну из влажных ночей. Грибные июньские ливни звенели, как связки ключей.Приоткрыли огромный мир они, зайчиками прошлись по стене.«Ребенокудивительно смирный...» — врач сказал обо мне....А соседка достала карты, и они сообщили, чтобуду я не слишком богатым, но очень спокойным зато. Не пойду ни в какие бури, неудачи смогу обойтии что дальних дорог не будетна моем пути. Что судьбою,мне богом данной (на ладони вся жизнь моя!), познакомлюсь с бубновой дамой, такой же смирной, как я...Было дождливо и рано. Жить сто лет кукушка звала.Но глупые карты врали!А за ними соседка врала!Наврала она про дорогу. Наврала она про покой... Карты врали!..И слава богу, слава людям, что я не такой!Что по жилам бунтует сила, недовольство собой храня. Слава жизни!Большое спасибо ей за то, что мяла меня! Наделила мечтой богатой, опалила ветром сквозным, не поверила бабьим картам, а поверила ливням грибным.СЫН ВЕРЫЯ - сын Веры...Я давно не писал тебе писем, Вера Павловна.Унесли меня ветры, напевали мне ветры то нахально, то грозно, то жалобно.Я — сын Веры.О, как помогла ты мне, мама! Мама Вера...Ты меня на вокзалах пустых обнимала, мама Вера.Я - сын Веры. Непутевого сына ждала обратно мама Вера...И просила в письмах писать только правду мама Вера...я -сын Веры!Веры не в бога, не в ангелов, не в загробные штуки! Я -сын веры в солнце, которое хлещет сквозь рваные тучи!Я -сын веры в труд человека.В цветы на земле обгорелой.Я - сын веры!Веры в молчанье под пыткой!И в песню перед расстрелом!Я -сын веры в земную любовь, ослепительную, как чудо. Я -сын веры в Завтра — такое, какое хочу я! И в людей, как дорога, широких! Откровенных.Стоящих...Я -сын Веры, презираю хлюпиков!Ненавижу плаксивых и стонущих!..Я пишу тебе правду, мама Вера.Пишу только правду...Дел — по горло! Прости, я не скоро вернусь обратно.В СОРОК ТРЕТЬЕМВезетна фронт мальчика товарищ военный врач... Мама моя, мамочка, не гладь меня, не плачь!На мне военная форма, — не гладь меня при других! На мне военная форма, на мне твои сапоги.Не плачь!Мне уже двенадцать, я взрослый почти...Двоятся, двоятся, двоятся рельсовые пути...В кармане моем документы, — печать войсковая строга.В кармане моем документы, по которым я — сын полка.Прославленного, гвардейского, проверенного в огне... Я еду на фронт.Я надеюсь, что браунинг выдадут мне. Что я в атаке не струшу, что время мое пришло.Завидев меня, старухи охают тяжело: «Сыночек...Солдатик маленький...Вот ведь настали дни...» Мама моя, мамочка!Скорей им все объясни! Скажи, чего это ради они надо мной ревут?Зачем они меня гладят? Зачем сыночком зовут?И что-то шепчут невнятно, и темный суют калач...Россия моя, не надо!Не гладь меня!И не плачь!Не гладь меня!Я просто будущий сын полка. И никакого геройства я не совершил пока!И даже тебе не ясно, что у меня впереди...Двоятся, двоятся, двоятся рельсовые пути...Поезд идет размеренно, раскачиваясь нелепо, — длинный и очень медленный, как очередь за хлебом...* * *Взял билет до станцииПервая любовь.Взял его негаданно.Шутя.Невзначай.Не было попутчиков.Был дым голубой.Сигареты кислые.И крепкий чай.А еще шаталась монотонная мгла.А еще задумчиво гудел паровоз....Там, на этой станции, вершина была.Теплая вершина.До самых звезд.Ты ее по имени сейчас не зови, хоть она осталась — лицом на зарю...Встал я у подножия Первой любви.Пусть не поднимусь уже — так посмотрю.Потянулся к камню раскаленной рукой,Голову закинул, торопясь и дрожа...А вершины вроде бы и нет никакой.А она, оказывается,в пол-этажа...Погоди.Но, может быть, память слаба?..Снег слетает мудро.Широко.Тяжело.В словебуквы смерзлись.Во фразе —слова...Ах, как замело все!Как замело!..И летел из прошлого поезд слепой.Будто в долгий обморок, в метели нырял...Есть такая станция —Первая любовь.Там темно и холодно.Я проверял.* * *Та зима была, будто война, — лютой.Пробуравлена, прокалена ветром. Снег лежал, навалясь на январь грудой. И кряхтели дома под его весом. По щербатому полу мороз крался. Кашлял новый учитель Сергей Саныч. Застывали чернила у нас в классе.И контрольный диктант отменял завуч...Я считал, что не зря голосит ветер, не случайно болит по утрам горло, потому что остались на всем свете лишь зима и война — из времен года!И хлестала пурга по земле крупно, и дрожала река в ледяном гуле. И продышины в окнах цвели кругло,будто в каждую кто-то всадил пулю!..И надела соседкаплаток вдовий.И стонала она допоздна-поздно...Та зима была, будто война, — долгой.Вспоминаюи даже сейчас мерзну.ПОЧЕМУ МЫ ПИШЕМ О ВОЙНЕЯ родился в 1932 году в Сибири, в небольшом алВ этой памяти стоит двухэтажный старый бреОт дома по пружинящим мосткам деревянного тротуара семьдесят шагов до Омки — главной реки моего детства. Главная она не потому, что большая (ведь рядом — Иртыш!), а потому, что своя, родЗа летней Омкой — выжженная плоскость, на которой почти каждый день тренируются военные конники.Пробраться туда можно. Пробовали уже. И не раз. Однако мы знаем, что нас обязательно прогоПотом выяснили, что гораздо лучше смотреть на конников с этой стороны реки. Берег здесь высоченА конники на другой стороне лихо скачут вдоль берега, красиво привстают на стременах и здорово «рубят лозу». Вспыхивают на солнце красноармейХорошо видно через нашу Омку.Она, в общем-то, река тихая. Тихая, если, конечА лед на реке уже стал темным, тяжелым. Он уже начал покрываться водой. Клокочущими клюПотом — только на один миг! — вся река станоВот тогда-то все и начинается!Начинается со смачного оглушительного хруста, будто кто-то — большой и сильный, — спавший всю зиму там, на дне реки, вдруг проснулся и теперьподнимается в полный рост, потягиваясь и разминая косточки! Стон, грохот, какой-то жесткий, почти металлический лязг идет от реки! Глыбастые льдиИ деревянный мост, спрятавшись за такими же деревянными быками, с привычной тоскою глядит на приближающуюся погибель. Не устоять ему и на этот раз! Ох, не устоять!..Странно: я помню только два довоенных ледохоА разве после не было ледоходов? Конечно, были.Только я их не помню. Ведь дальше была война...Отец у меня — профессиональный военный, а мать в середине июня сорок первого года закончиПамять, память. Никуда от нее не денешься, не скроешься, не уедешь.Пласты в ней, как годовые кольца внутри дерева: все близки, все рядом,все около сердца.До каждого пласта, до каждого слоя памятиможно дотронуться, и тогда он с готовностью затреНа затемненном вокзале гулко, будто в горном ущелье.Отец стоит у вагона — широкий, в хрустящих ремнях и новенькой военной форме. Через пять минут он уедет. Уедет на фронт. Надо прощаться...А я — дурак, мальчишка, — вместо каких-то самых нежных, самых нужных слов, зачем-то говоОтец не расслышал, переспрашивает: «Что?..»Я с тупым упорством повторяю: «Без ордена не возвращайся!..»И он, грустно усмехнувшись, отвечает: «Ладно, сын. Ладно!..»Шаркающие шаги и всегдашнее покашливание старенького почтальона...В наш дом он приходил под вечер, часа в четыВ сумке, кроме писем и газет, он всегда носил пуДеревянная промерзшая школа. Почему-то перДаже к тому, что время от времени кто-то из одноклассников приходил в школу заплаканным, сникшим, не похожим на себя. Мы не спрашивали: «Что случилось?..» Мы спрашивали: «Кто?..»И он отвечал через силу: «Отец...» Или: «Брат...» А потом умолкал.И мы тоже молчали. И каждый раз тягучая, зыбА тут еще в школьной программе появился новый предмет. Немецкий язык.На всю жизнь запомнил я две фразы из учебниНа рисунках были изображены две аккуратненьНемецкому мы сразу же решили объявить бойСформулировать наш общий протест выпало мне. И когда «немка» со своим неизменным «Гутен- морген-киндер» вошла в дверь класса, никто, кроме меня, не встал. Она на секунду остановилась, потомподошла к столу, положила журнал и спросила уже по-русски: «В чем дело, мальчики?..»И вот тут я произнес пламенную (как мне тогВсего, что я говорил тогда, припомнить не могу. Помню, что мне было очень жарко, и кровь колоЯ прокричал все это и сел.А учительница, сжав губы, долго-долго смотрела на нас. Потом сказала: «Кто думает так же, как он, встаньте!..»Класс поднялся весь.«Садитесь!..»Мы сели. И снова наступила тишина.И вдруг каким-то совершенно другим голосом, странно растягивая слова, наша «немка» сказала: «В октябре... под Смоленском... у меня погиб муж... Его убили... фашисты...»«Ну вот!! — меня чуть не подбросило. — Вот ви«На какой улице ты живешь?..» — быстро спро«На улице Карла Либкнехта», — ответил я. Там жила половина нашего класса.«Так ведь Карл Либкнехт тоже был немцем! НеПамять, память.«Анна унд Марта фарен нах Анапа», «Анна унд Марта баден».(Никак не могу добраться до нынешнего учебни...Память, память.Молчаливые ночные очереди у хлебных магазиОднажды я потерял карточки. Хорошо еще, что не на месяц, а всего лишь на декаду! Однако, до сих пор вспоминаю, какое же это долгое, протяжное, какое же это безжалостно-бесконечное слово: «деХриплая колготня городского базара.Там в декабре сорок первого я впервые услышал и другое слово: «инвалид». И впервые увидел инваБыл среди них известный всему базару безногий «Морячок». При любой погоде носил он черныйРоберт с мамой, Верой Павловной Рождественской. 1944 годбушлат и замызганную ушанку с «крабом», а пере«Морячок» торговал махоркой и, по-моему, жил прямо на базаре. Нас — мальчишек — он почему-то уважал и не гнал, как другие.Говорил: «Привет, пацанье!»Спрашивал: «Как дела, пацанье? Что отцы пишут?..»А еще на базаре торговали патокой и жмыхом, кормовой свеклой, отрубями и сахарином. Иногда здесь можно было купить настоящий хлеб и настояНо это я сейчас пишу «можно было купить...», а в то время ничего этого купить — нам, во всяком случае, — было нельзя. Буханка хлеба стоила столько, что, даже напрягшись и призвав на помощь самую безудержную фантазию, я не мог себе реальЗато смотреть на продуктовое богатство базара можно было бесплатно. А насмотревшись, идти домой...И — ждать.Мы постоянно чего-то ждали. Ждали писем. Ждали тепла. Ждали, когда откроется магазин. Ждали весны. Ждали, когда в магазин привезут хлеб. Ждали лета. Ждали осени. Ждали новостей...Голос Юрия Левитана.Господи, как же я ненавидел этот голос в началевойны! Как я проклинал этот голос, произносящий страшные фразы: «...Сегодня... после упорных и продолжительных боев... наши войска... оставили город...»И как же я ждал этот голос, как любил его в конце войны! Как мы все его ждали! Как гордиПамять, память.В сорок четвертом, весной — неожиданная, невеА я счастлив еще и по другой причине: теперь у меня, как у настоящего солдата, есть собственная военная форма! Пилотка, гимнастерка, брюки, саИтак, я — солдат.Военную форму надеваю сразу же и ни за что не хочу ее снимать. Даже спать в ней согласен.Как жалко, что уже начались каникулы, и школа заВо дворе прощаюсь с друзьями.Сказать, что они мне завидуют, значит ничего не сказать...Третья полка общего вагона. Табачный дым ест глаза, но я все равно счастлив: еду на фронт! Внизу шумно, весело. Пассажиры, в основном, военные. Кто из отпуска, кто из госпиталя — возвращаются в свои части. Засыпаю под стук колес, просыпаюсь, когда мы останавливаемся.Это — первый поезд, первая протяженная дороПотом смеюсь, поняв свою ошибку. Ведь снизу до меня долетают лишь обрывки фраз: «Скоро станВпрочем, некоторые станции и впрямь напоминаДаже военные патрули бессильны. И когда наш поезд трогается, замечаю, что пассажиров в вагоНа какой-то большой станции заходим в вокзал. Там — толчея, гвалт, мешки, чемоданы.И вдруг я слышу знакомый грохот подшипников! Оглядываюсь: тельняшка... черный бушлат... Наш Морячок?! Откуда он здесь?!Да, морячок. Но только не наш. Местный.Грохочут подшипники по каменному полу...От Омска до Москвы мы ехали десять суток. И я впервые ощутил размах этой земли, ее простор, ее необъятность.Нет, конечно, всерьез об этом я тогда не думал. Ведь все мои мысли в той дороге были заняты тольА само ощущение необъятности земли возникло, наверное, оттого, что мы ехали очень долго, и что земля нигде не кончалась. Она появлялась за окном каждое утро, и продолжалась до вечера, чтобы утром появиться опять.И поля — справа и слева — сменялись горами, а горы — лесами и реками. И тарахтели мосты под коПотом настала Москва, которую я тоже восприОднако с фронтом вышла осечка...В Городской Комендатуре, куда мы пришли, мать встретила сослуживца, и тот сообщил ей посекрету, что очень скоро армия переходит в наступМать поняла, что заниматься сыном ей будет неИ вот, вместо фронта, я неожиданно попал в ДетДревние монастырские стены никакого уважеОбидно было, что моя мечта попасть на фронт рухнула так нелепо, в самый последний момент!..Однако, жить было надо и, в общем-то, я довольПриметы войны были здесь гораздо заметнее, чем в Омске. Каждый вечер в московское небо поднимались аэростаты воздушного заграждения. СнаВидеть аэростат на земле, на улице было еще инНа многих бульварах и скверах Москвы стояли зенитные батареи. И хотя налетов на город уже давДа и в самом детдоме ощущалось дыхание войМногие из них прошли сквозь оккупацию, глядеПри всем этом, рассказы ребят никогда не были жалостливыми. И о самом страшном в них говори...Но я заметил одну вещь: почти никто из детдоА я ждал писем, очень ждал! И, получив письмо, изо всех сил старался сдержать свою радость, и ниОднажды директор собрал в зале всех мальчи«Послушайте его, ребята, — сказал директор, — сейчас он сообщит вам что-то очень интересное и важное!..»Подполковник встал и, для начала, сообщил нам, что он — музыкант.Мы засмеялись. (До этого я и не предполагал, что подполковники бывают музыкантами!)Тогда подполковник повысил голос и сказал, что Военно-Музыкальное Училище объявляет очередПотом помолчал и громко добавил: «ПослезаОбсуждением этой новости мы занимались цеА получилось вот что: мы с приятелем (двое из всего детдома!) решили рискнуть и, набравшисьхрабрости, пришли в пятницу на Таганскую улицу к проходной, на которой было написано: «Третье мосЧто ж, не стал сыном одного полка, попробую стать воспитанником всей Красной Армии...В зале на втором этаже заседала приемная комисЭкзаменовали нас недолго. Во-первых, спросили о родителях. Во-вторых, проверили, обладаем ли мы хоть в какой-то степени музыкальным слухом и чувством ритма. Наверное, и тем и другим мы, к своему удивлению, немножко обладали, потому что в училище нас приняли.Так я снова надел военную форму. Но на этот раз — уже с погонами.Надо ли говорить, какой восторг вызвали у две(Правда, я помню, что после мне довелось познаМы очень много занимались строевой подготовна бас-геликон. «Дуть» приходилось часа по четыре в день. До кружащейся темноты в глазах.А тут еще после контрольной хоровой проверки мне сказали, что у меня второй голос. Второй, а не первый! Я почему-то жутко обиделся. Не знаю на кого...Но потом обида прошла.И когда наш взвод шагал по Таганке, и старшина командовал: «Запевай!!» — наши, в общем-то, хиЕще бы! Ведь для них (да и для себя!) мы были частью огромной Советской Армии, которая в это самое время наступала, громила и гнала фашистов!9 мая 1945 года сначала днем, а потом и вечеПомню ту праздничную суматоху, когда все ценЛюди смеялись, плакали, пели, танцевали, обниОдин из прожекторов стоял около собора ВасиЯ помню, как толпящиеся вокруг люди стали швырять мелочь в восходящий поток синевато-бесквозь этот свет, вдруг вспыхивали ярко и сказочно. На какое-то мгновение они становились сияющими, почти драгоценными. Совсем такими, как глаза люЯ пришел сюда с другом. Мы оба чувствовали, что наша военная форма идет Победе, и — надо скаНо в этот самый момент с криком: «Качать побеДрузьямБОГИНИВ. АксеновуДавай покинем этот дом, давай покинем, — нелепый дом, набитый скукою и чадом.Давай уйдем к своим домашним богиням, к своим уютным богиням, к своим ворчащим...Они, наверно, ждут нас?Ждут.Как ты думаешь?Заварен чай, крепкий чай. Не чай — а деготь!Горят цветные светляки на низких тумбочках, от проносящихся машин дрожат стекла...Давай пойдем, дружище!Из-за стола встанем.Пойдем к богиням, к нашим судьям бессонным. Где нам обоим приговор уже составлен.По меньшей мере мы приговорены — к ссоре...Богини сидят, в немую тьму глаза тараща.И в то, что живы мы с тобою, верят слабо...Они ревнивы так, что это даже страшно. Так подозрительны, что это очень странно.Они придумывают разные разности, они нас любят горячо и неудобно.Они всегда считают самой высшей радостью те дни, когда мы дома. Просто дома...Москва ночная спит и дышит глубоко.Москва ночнаядо зари ни с кем не спорит...Идут к богинямдва не очень трезвых бога.Желают боги одного: быть собою.Мы познакомились, когда у меня вышла повесть «Коллеги». До этого я видел Роберта, я тогда был начинающим, так сказать, а он был уже звезда. Я точно не помню, когда первый контакт произоЭто был послесталинский подъем. Все как-то раНачалось все с художников в декабре 62 года. Визит Хрущева в Манеж. А потом встреча в марте в Кремле. Это был переломный момент во всей этой молодежной волне. Все испугались. Потому что все- таки не так много времени прошло от Сталина, и выхийно, спонтанно к ним скатываться. Он уже переМы все были под большим влиянием Хемингуэя. Такая Хемингуэевщина. Выражалось это в алкогоПраздник кончился в 68 году. В день вторжения советских войск в Чехословакию. Это был конец. Это был полный конец, отчаяние, истерика. Такое ощущение, что вот то, о чем мы в 61, 62 году мечтаРоберт ассимилировался больше других... но я не знаю, почему это так произошло. И мне кажется, что это в достаточной степени случайно. Если бы какие-то другие люди ему попались на пути, он, возНо кроме всего этого, была еще обычная жизнь, и были свои проблемы, радости и страсти... Я всегда к Роберту очень теплые чувства испытывал. Потому что молодость все-таки очень сильно сблизила нас. Хотя в ультрадиссидентских кругах его вообще не любили, но мне никогда это не было важно. И... я его любил. Но так уж разошлось...Все это чепуха, на самом деле. Все эти проблемы, борьба школ, групп... все это чепуха. И может быть, когда они со Стасиком говорили: «хороший паВасилий АксеновС Василием Аксеновым в Коктебеле. 1962 год* * *Василию АксеновуА они идут к самолету слепыми шагами. А они это небо и землю от себя отрешают. И обернувшись, растерянно машут руками.А они уезжают.Они уезжают.Навсегда уезжают...Я с ними прощаюсь, не веря нагрянувшей правде. Плачу тихонько, как будто молю о пощаде.Не уезжайте! — шепчу я.А слышится: «Не умирайте!..»Будто бы я сам себе говорю: «Не уезжайте!..»ОБЩЕЖИТИЕАу, общежитье, «общага»!Казнило ты нас и прощало. Спокойно, невелеречиво ты нас ежедневно учило. Друг друга ты нам открывало. И верило, и согревало.(Хоть больше гудели, чем грели слезящиеся батареи...)Ау, общежитье, «общага»! Ты многого не обещало.А малогомы не хотели.И звезды над нами летели. Нам было уверенно вместе. Мы жить собирались лет двести...Ау, общежитье, «общага»!.. Нас жизнь развела беспощадно.До возраста повыбивала, как будто война бушевала.Один —корифей баскетбола — уехал учителем в школу.И, в глушь забредя по малину, нарвался на старую мину.Другого холодной весною на Ладоге смыло волною.А третий любви не добился взаимной.И попросту спился.Растаялпочти незаметно...А тогда все мы были бессмертны.ПРОЩАНИЕ С МОРЕМЧто ж, собираться начнем помаленьку. В город уедем от непогод...Надо бы в море бросить монетку, чтобы вернуться сюда через год...Здесь был спокойно и солнечно прожит месяц, где так далеко до зимы.Здесь были счастливы мы (а быть может, нам показалось, что счастливы мы).Надо вернуться опять в этот месяц...В теплое море падает мелочь.Круглые капельки серебра.Капли надежды...Едем.Пора!.....Где-нибудь в тихой палате больничной за пять минут до конца своего вспомню я снова этот обычай, слабой рукой ухвачусь за него.И, завершая собственный опыт, на промелькнувшее оглянусь. Брошу монетку в жизненный омут...Может, вернусь?У Вознесенского есть такая метафора, в какой-то степени правильная, хоть и не абсолютно точная. Он говорил, что шестидесятники похожи на соверМожет быть, в моем случае с Вознесенским это правда. Но у нас с Робертом не так. Я не думаю, что мы шли очень уж разными дорогами. У нас были одни и те же любимые поэты. В литинституте была такая «проверка на вшивость»: знание чужих стиИ вообще, мы посвящали огромную часть нашего общения разговору о стихах. Мы делились друг с другом нашей любовью к стихам, и часто соглашаДля меня общение с Робертом, с другими студенС Робертом у нас были совершено близкие отно