j
Название книги | Пост (18+) |
Автор | Глуховский |
Год публикации | 2022 |
Издательство | АСТ |
Раздел каталога | Фантастика (ID = 165) |
Серия книги | Бестселлеры Дмитрия Глуховского |
ISBN | 978-5-17-136192-1 |
EAN13 | 9785171361921 |
Артикул | P_9785171361921 |
Количество страниц | 432 |
Тип переплета | цел. |
Формат | - |
Вес, г | 1240 |
Посмотрите, пожалуйста, возможно, уже вышло следующее издание этой книги и оно здесь представлено:
Книга из серии 'Бестселлеры Дмитрия Глуховского'
'НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ГЛУХОВСКИМ ДМИТРИЕМ АЛЕКСЕЕВИЧЕМ, ЯВЛЯЮЩИМСЯ (УЧРЕДИТЕЛЕМ, ЧЛЕНОМ, УЧАСТНИКОМ, РУКОВОДИТЕЛЕМ ИЛИ ЛИЦОМ, ВХОДЯЩИМ В СОСТАВ ОРГАНА ЛИЦ, УКАЗАННЫХ В Ч. 4 СТ. 9 ФЗ \"О КОНТРОЛЕ ЗА ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ ЛИЦ, НАХОДЯЩИХСЯ ПОД ИНОСТРАННЫМ ВЛИЯНИЕМ\"), ВКЛЮЧЕННОГО В РЕЕСТР ИНОСТРАННЫХ АГЕНТОВ.
После короткой и яростной Гражданской войны от прежней России осталась лишь небольшая часть, которая называет себя Московской империей. Восточные границы ее проходят всего в нескольких сотнях километров от столицы, по Волге — отравленной, превратившейся в непреодолимую преграду. С самого Распада никто не приходил в Московию из-за Волги.
Сама тысячелетняя Москва стоит незыблемо, надежно защищенная со всех сторон охранными постами. Тут проводит смотр казачьих войск сам император. Лучших из лучших, храбрейших из храбрых он выберет, чтобы послать их в темные земли, которые когда-то были частью великой России, — пока их не охватил мятеж и они не были преданы анафеме.
\"Определенно лучшее из написанного Дмитрием Глуховским на сегодня\"
Галина Юзефович
\"Глуховский написал действительно глубокий роман, вложив в него и философские размышления, и христианский символизм, и осмысление сегодняшней истории, и языковую стилизацию\"
Forbes'
К сожалению, посмотреть онлайн и прочитать отрывки из этого издания на нашем сайте сейчас невозможно, а также недоступно скачивание и распечка PDF-файл.
Эта сторона1— А что там, с той стороны моста?Егор уже, наверное, в сотый раз спрашивает это — и не устает, потому что отОгромный мост уходит в зеленую муть, в густой ядовитый туман, постепенно растворяется в нем и исчезает из вида полностью уже метров за двадцать от беЗеленая завеса приподнимается всего еще чуть-чуть — и за ней видно все то же: ржавые рельсы, ржавые балки и ржавые фермы, поросшие чем-то рыжим, будто водорослями, но не водорослями; чем-то, шевелящимся и на ветру, и без ветра.Туман нельзя разогнать, потому что он поднимается от реки. Туман — это дыСамой реки с берега тоже не видно: бетонные быки моста сходят в нее где-то уже во мгле. Зато слышно ее хорошо и через туман — ее чавканье, хлюпанье, урчаПо реке нельзя сплавляться — даже на баржах с железными боками. Те, кто отплывал по ней вниз, никогда не возвращался. И никогда никто не приплывал по ней к мосту сверху.Поэтому и названия никакого реке теперь не нужно: река и река.А раньше она называлась «Волга».Егор не отстает:— Ну так что?— Что-то. Города какие-то, наверное. Такие же пустые, как вон наш Ярос— Я-то как раз ничего не знаю. Это вы ж у нас все знаете, Сергей Петрович.— Попробуй только нос на мост сунуть! Голову тебе оторву! Ясно тебе?!— Мне-то ясно, Сергей Петрович. Я-то что? Просто балда с гитарой. Это вы же у нас комендант! Мне-то и не нужно этого знать. А вы-то? Это вам ведь восПолкан смотрит на Егора хмуро. Трет лысину. Отодвигает в сторону стакан в серебряном железнодорожном подстаканнике. Рычит:— А мне хватает того, что я знаю, понял ты, умник? От Москвы и на тот край света идет эта наша гребаная железная дорога. Но как по мне — она на нас и заПолкан барабанит пальцами по столу, пытается придумать себе занятие, под предлогом которого мог бы вышвырнуть Егора из своего кабинета. Урок политЕгор предлагает перемирие:— Гитару отдай, я пойду.— Хрена тебе, а не гитару, понял?! Иди историю учи, и потом рукопашный бой у тебя будет, а вечером поговорим про твою гитару! Раздолбайничать он хоА что с этой стороны?Пустые дома, пустые улицы. Пустые жестянки брошенных машин. Кости ниЖивых мест осталось мало. Разве что на постах, в станциях-крепостях сидят люди, прицепившись, прилепившись к железной дороге — и ощетинившись.Полканов Пост, получается, самый крайний. Гарнизону велено охранять восВ учебниках истории, по которым Егора заставляют учиться, все заканчиваетБыла Россия — стала Московия.Больше Егору знать и не полагается. Глядя Полкану в его свиные глаза, он го— Сдались мне эти твои география с историей. Екнулся старый мир, да и хер бы с ним. А гитару я все равно сопру. Не ты дарил, не тебе и отбирать, понял?!Егор отодвигается потихоньку поближе к выходу, чтобы успеть вышмыгнуть, пока отяжелевший, закостеневший Полкан выберется из-за своего стола. Тот на— Гляди у меня, балда! На ночь за стеной оставлю, вот тогда увидим, какой ты храбрый! А балалайку твою в печку кину!— Посмей только!Но гоняться за Егором коменданту лень. А потом — зачем сейчас гоняться, если ночевать им все равно под одной крышей. Егор сам придет к нему в лапы как ми— Не хочешь учиться — не учись! Семнадцать лет человеку, а он только брен— Я под юбкой, а ты под каблуком! Сам-то ты что можешь? На жопе только сидеть и командовать! Что тут, много ума надо? Командир, блин!— Пшел вон! Вон пшел отсюда!Егору только этого и надо: довести Полкана до белого каления.Он сует руки в карманы и скатывается по ступеням с верхнего этажа комму2Проскакивая второй, Егор тормозит у дерматиновой двери, у четвертой кварее голос? Нет?Слух у Егора острый. Соседские разговоры слышит за стенкой дословно, по собачьему лаю слышит, как от китайцев подводы идут; знает, на какую ноту свиНет. Не слышно ее. Молится за дерматиновой дверью их старушенция, а больше ничего. Зря останавливался. Егор прыгает через несколько ступеней и летит дальше вниз.В подъезде забирает приставленный к стенке лонгборд.Становится на колеса, но никуда не едет: смотрит в окна над собой. В окна второго этажа. Окна пустые; на секунду ему кажется, что за стеклом, как подо льдом, скользнула она — распущенные светлые волосы, худые загорелые плеИ тут же спиной чувствует взгляд.Мишель стоит у гаражей и смотрит на него насмешливо и заранее устало — она не хочет даже начинать этот разговор: привет, как дела, у меня нормально, — потому что лучше Егора понимает, что там, за этой словесной шелухой. Ей двадВ руках у нее айфон: ее вечный старый айфон, с которым она не расстается ни на секунду. Мобильный, по которому нельзя никуда звонить, потому что сотовые сети упали давным-давно, еще в начале войны. Но он нужен Мишель не для того, чтобы звонить в настоящее. Он ей для связи с прошлым.Егор шмыгает носом.— Привет. Как дела?Мишель смотрит на него — и он видит в ее взгляде что-то еще, не только вечную ее утомленность от Егоровых неумелых ухаживаний. Видит черноту — глаза перегорели. Она набирает воздуха, чтобы сдуть Егора из поля зрения, но вместо этого говорит бессильно и как будто бы равнодушно:— Телефон сдох.— Это как сдох?— Не знаю. Должно же было это когда-нибудь случиться.Как будто равнодушно — но ее голос дрожит, и Мишель отворачивается от Егора, смотрит в пустоту за воротами.Егор тогда пыжится, чтобы выглядеть и звучать как можно увереннее:— Ну как-то, наверное, можно починить его!Мишель смотрит на него внимательно, в упор. У Егора головокружение. Он слушает ее запах.— Как? Я носила уже Кольке Кольцову. Он говорит — этому хана, был бы но— Ну тогда, — глупо улыбаясь, говорит Егор, — добро пожаловать к нам на Пост, наконец. Чувствуй себя как дома. Тут у нас застава, там больница, а это шкоМишель скрещивает руки на груди. Голубая джинсовка съезжается, как пан— Дебил. Не смешно.Она отворачивается, сутулится и уходит. Егор потеет, улыбка превращается в судорогу, но слов, чтобы остановить Мишель, он найти не может. Сейчас он ее потеряет навсегда. Он и сам с собой не стал бы после такого разговаривать, а уж Мишель. Дебил. Точно, дебил.Надо что-то придумать срочно. Что угодно. Сейчас!Он комкает слова, лепит сумбур:— Я тут песню придумал... Написал... Хочешь, сыграю?Слава богу, этого она уже не слышит.3Мишель берется за дверную ручку очень осторожно: ручка скрипит, дверь скриВ глубине квартиры пульсирует заунывное, скрипучим голосом:Алый мрак в небесной черни Начертил пожаром грань. Я пришел к твоей вечерне, Полевая глухомань.Нелегка моя кошница, Но глаза синее дня. Знаю, мать-земля черница, Все мы тесная родня.Это бабка с надгробным пафосом бубнит своего Есенина. Твердит непослушИ придем мы по равнинамК правде сошьего креста Светом книги Голубиной Напоить свои уста.С порога шибает старческой кислятиной. Воздух густой, как вода. В солнечМишель делает шаг, другой — и из комнаты, конечно, слышится:— Никита! Никита!Мишель с досадой выпускает из себя воздух, набранный в легкие, чтобы плыть, не касаясь паркетного дна.— Никита! Это ты? Кто это?Наконец Мишель нехотя отзывается:— Это я, баб!— А дед где?— На дежурстве он, баб!Теперь нужно войти к ней поскорее, потому что иначе бабка может испугатьУ бабки все отнялось, кроме правой руки. Она приподнимает голову, тянется навстречу Мишель, тревожно хмурится — а потом узнает Мишель, улыбается ей и бросает голову на подушку. Просит настойчиво, но по-детски настойчиво:— Деда найдешь мне?— Он отдежурит и придет, ба! Он тебе зачем? Тебе судно поменять? Подмыть? Давай я сделаю!Мишель говорит нарочито спокойно. Но получается как будто зло. Мишель спрашивает себя — слышит бабка в ее голосе эту злость или не слышит? Было бы стыдно, если бы услышала.— Нет, внучка, нет. Спасибо.— А зачем?— Низачем. Я подожду его. Я подожду.Бабка пытается улыбнуться Мишель благодарно, но левая половина рта у нее неживая, и вместо улыбки получается ухмылка.Вся комната заставлена старьем. В буфете фарфор: какие-то печальные соОт кислятины глаза слезятся. Трудно возвращаться сюда с улицы.Мишель поскорее уходит, притворяет к бабке дверь и слышит, как та опять принимается читать нараспев:Белая березаПод моим окном Принакрылась снегом, Точно серебром...Мишель, конечно, знает, зачем бабке ее Никита. Наизусть знает, какие разОна заходит в кухоньку, закрывает дверь поплотнее, садится на свою табуретМишель по привычке, по инерции смотрит в перегоревший черный экран, но видит там только себя саму. А раньше там был весь мир — весь ее довоенный московский мир. Родители — живые, пятикомнатная квартира в центре и дом за городом, отмытые до блеска проспекты и выложенные брусчаткой улицы, расфуИ еще видео с хохочущими людьми. И видео с отцовскими наставлениями.И много музыки — саундтрек ко всей ее прежней московской жизни. Все эти годы на Посту Мишель не вынимала наушники из ушей: слушала все свое прежТеперь вот пришлось открывать.4Полкан выходит во двор и оглядывает свою крепость.Крепость для гарнизона слишком велика — зато лучше места для нее было не придумать. До Распада тут располагался Ярославский шинный завод; огромная территория с тех пор еще была обнесена бетонным забором с колючкой поверх, на въездах еще прежними владельцами были устроены КПП, а огромные чадные трубы могли бы стать такими дозорными башнями, с которых тот берег было бы видно до самого горизонта через любой туман — да вот только по ним наводиА теперь охрана обходит все эти гектары раз в день, овчарки обнюхивают периметр, проверяют — не подкопался ли кто под забор, не перемахнул ли, — приближаются к кирпичным заводским корпусам и до темна возвращаются обКоммуна стоит с самого края завода: две малоэтажные панельки, гаражи, дворик. Одна раньше была административным зданием, другая — поделена на типовые квартирки, в которых существовали от зарплаты до зарплаты, а иногда и в кредит, нормальные люди, большинство шинники. Получили тут жилье за выКогда нормальная жизнь гикнулась вместе с зарплатами и кредитами, а росСобрались они на Посту, спрятались за его бетонными заборами, обжили его общагу, в гаражах наладили какие-то мастерские, поставили сторожевые башенЗемля, кажется, все еще оставалась круглой, но верили теперь в это не все, а научные споры вести было и вовсе некому. Геополитическая карта стала меньИз одной квартиры сделали клуб, из другой — столовую, в третьей размеОт Полкана первая жена сбежала куда-то, допустим, в Королев, еще до РасПотом прежняя Россия кончилась, а когда дым рассеялся, Полкану стало одиТамара многие вещи знала, просто знала — и все.«Заприметил», — это Полкан сам так сказал ей.Остальные говорили: «Голову потерял». Тамара была, конечно, для своего возраста очень красива. Но в то, что Полкан ее, цыганку, готов полюбить всерьез, а не на вечер, и в особенности в то, что он захочет, как родного, воспитывать цыганенка, она не верила.Полгода он ее осаждал, подвергая унылым ментовским ухаживаниям и кляЧерез месяц после того, как Тамара согласилась с ним сойтись, Полкан стал пить меньше; на новую жену руки не подымал. Но никаким папкой он Егору не стал, а Егор не стал ему сыном. В отличие от Тамары Егор в смерти пропащего своего родного отца уверен не был.Никому никогда и в голову не приходило, что Егор мог бы быть сыном ПолИз уважения к Полкану Егора «цыганенком» на Посту даже за глаза никто не называл. Называли «Полканов выкормыш».5Егор глядит на алые силуэты панельных домов, которые маячат над путями. Там гниет город Ярославль. Сгонять туда? Может, повезет.Здорово было бы вот так вот запросто взять и найти мобильник. Найти айфон и принести ей, вручить ей с таким видом, как будто ничего такого в этом особенИли нет.Или лучше уже описать все приключения, с которыми ему этот телефон доОтпроситься у охраны на воротах, соврав, что Полкан Егора отправил с задаВ полуобрушенных заводских корпусах расположено бомбоубежище: начиДля дружбы этого не хватило.Егор берет в караулке короткий семьдесят четвертый, выбирается за стену, становится на свой лонгборд и катит вдоль путей до города. Ветка доходит как раз до Ленинского района, бывшей Полкановой вотчины.За воротами КПП можно по Советской ехать, а можно по Республиканскому проезду — и то, и то ведет от реки внутрь города.Ярославль состоит из всего подряд: тут «сталинка», тут панелька, тут трехНынешние обитатели Поста в город ходить не любят; если только в РодительА Егору Ярославль по кайфу. Тут доска нормально едет. Хороший здесь асЗря мать параноит — в городе ничего такого уж опасного нет, от чего не спас бы укороченный ментовской «калаш». Может, по ту сторону реки все и кишит каЕгор катит под путями к автобусному парку, мимо приплавленных к асфальту автобусов гармошками — к сгоревшему торговому центру. Тут раньше находился салон сотовой связи: на первом этаже, за фудкортом. Мобильные раньше были самым ходовым товаром, у каждого имелась своя трубка. Куда же, черт их дери, теперь-то все подевались?Он въезжает на скейте прямо внутрь; в потолке зияет дыра, через нее падают внутрь бледный свет и жухлые листья. В ТЦ, конечно, все уже сто лет как разграВот и он: черно-желтый салон с оплавленной девушкой на постере — полоЕгор ворошит носком сапога горелые пластмасски, заходит в темную подсобВетер дует в трубы, как в свирель.У него обветренные губы.Ртутная тяжелая капель, Нудная, тупая канитель. Тик, так, тик. Гадаю: лю Или не любит?Егор останавливается, кладет пальцы на деку отобранной Полканом гитары, перебирает воздух, подбирает аккорды; потом, так и не закончив, бросает. СтаПока он доезжает до блочной многоэтажки, Ярославль успевает, как губка, напитаться темнотой. Входя в подъезд, Егор включает фонарь. Поднимается от этажа к этажу, дергая дверные ручки брошенных квартир. Иногда ему чудится, что в квартирах что-то движется, но это, наверное, ветер хлопает оконными ставЕгор находит незапертую квартиру, пробирается внутрь.За кухонным столом сидит мумия в осенней ветровке. Руки черные, скрюченЕгор садится напротив. Он по городу часто один лазит, его таким не напуга— Привет. Как дела? Что нового?— Да какое новое, брат. Из дома не выхожу.— Ну, так-то ты ничего и не пропустил. Там, снаружи, тоже без изменений. Тебя как звать-то?— Семен Семеныч. А тебя?— А меня Егором. Егор Батькович.— Ну спасибо, что проведал, Егор Батькович.— Да мне не трудно, я тут рядом живу. Слушай, Семен Семеныч, а ты не про— А что, красивая девчоночка-то?— Да вообще огонь.— Ну, блин. Так-то я не очень это люблю. Ну уж если ты прямо втюрился. Ну ладно тогда.— Спасибо. Я аккуратно.Егор лезет к Семену в карманы, тот старается держаться прямо. Карманы у него пустые. Егор тогда отряхивает руки, обходит квартиру, залезает в шкафы, но у Семена Семеновича дома хоть шаром покати.Егор заглядывает еще в две другие квартиры.Тут все вверх дном. Шкафы и серванты выпотрошены, все их содержимое вывалено на пол и растоптано. Валяются книги с вырванными страницами, под ногами хрустит хрустальная крошка от битых рюмок и фужеров.Город за окном становится из алого сизым: солнце закатывается.Пора возвращаться.Егор закидывает «калаш» на плечо и катится по растрескавшемуся асфальту.6— Деда, пойдем домой!Мишель глядит на деда Никиту одновременно просительно и строго; старый Никита показывает ей свой стакан, который наполовину полон.— Еще не время!— Бабка ноет. Где Никита, где Никита, «Березу» свою — и опять по новой.Дед Никита обводит присутствующих унылым взглядом. Другие два старых хрыча, давние его друзья, еще заводские, понимающе вздыхают: дескать, прости и прощай, дорогой товарищ. Наспех чокаются, глотают мутный самогон, и дед с кряхтением поднимается со своего насеста. Идет неровно — полный с краями стакан в нем бродит.У входа в подъезд они оба переглядываются еще раз, и вдруг Мишель хвата— Я больше тут не могу, деда. Я тут сдохну.— Ну вот прямо и сдохнешь!— Я тебе серьезно.— Ну и я не шучу. — Дед вздыхает. — Если б твои родители были живы — да неужели бы они тебя к себе не забрали? Отец в тебе души не чаял! Ты у него с рук не слезала... А тут сколько лет прошло — и ни слуху ни духу.Сколько раз их разговор упирался именно в это: в ее упрямое нежелание до— Ну и че? Ну ладно, ну умерли они. И че?— И кому ты там нужна тогда?— Дяде Мише. Тете Саше.— Позвонить они могли за столько лет, дядя Миша? Не звонили же.Она мотает головой, но по лестнице за ним наверх все-таки бредет. НавстреДверь, конечно, скрипит, и бабка сразу слышит этот скрип:— Никита! Ты? Никита!— Я, Маруся, я.— Пойди ко мне. Пойди. Поговорить хочу.Мишель садится в кухне и глядит в стену. Хочется достать телефон: без теле— Что ты, Маруся?— Надо повенчаться, Никита. Мне скоро помирать, а мы не повенчаны. Не най— Будет, Марусенька. Я, может, к тебе в рай-то и не попаду еще.— Тьфу тебя! Опять пил?— Вот именно. А алкоголиков туда не берут, по-моему. Там твой Михаил Ар— Зря ты так! Дурак!Бабка всхлипывает, плачет. Мишель поднимается, прислоняется лбом к хо— Не очень шутка, согласен. Да кто нас повенчает-то, Марусь? Тут стариков- то отпеть некому, а ты «венчание». Полкана вон, что ль, попросить?— Дурак!